Законы безумия  - Мария Высоцкая

Именно в те моменты я четко осознавала одно: чтобы папа не ушел, я должна быть самой лучшей. Лучшей во всем. Именно тогда, в возрасте пяти лет, я знала только то, что, если я не буду самой-самой, папа не будет меня любить. И я становилась той самой-самой. Ходила на все-все занятия, училась, занималась с репетиторами и почти не играла в игрушки. Мне было некогда. Иначе папа меня бросит!

Со временем я перестала потакать матери в ее просьбах, но так и не перестала бояться отца. И если раньше я боялась, что он уйдет, то теперь молилась, чтобы он подольше не приходил. Ведь все мои старания для него вышли боком для меня. С моих пяти лет он начал хвастаться перед всевозможными знакомыми и друзьями, какая у него умная дочь. Говорил, что мне не до игрушек… а потом начал требовать все большего. Одного иностранного языка в шесть лет стало мало, и меня отдали еще на два. Актерское мастерство было прекрасно, но стоило заняться и музыкой, потому что у Соболевых дочь играет на рояле. А вот у Андресов сын в старшей школе начал изучать высшую математику, и меня в ту же секунду отправляли к очередному репетитору.

Отец оттачивал во мне знания, используя железный кнут. Он скупился на пряники. Его методы дрессировки, как по щелчку, приносили свои плоды. У меня не было никого, кроме книжек. Ни друзей, ни родителей, только я и новые знания. Начальные классы я отучилась, как и все, в лицее, потом было четыре года домашнего обучения, после которого я стала дикой и нелюдимой. Я просто не знала, о чем можно говорить со сверстниками, да и будут ли они со мной говорить, тоже не знала. За каждую провинность, каждое противоречие отец наказывал меня учебой. Чем меньше я хотела его слушать, тем больше меня нагружали, впихивая в еще более узкие рамки. Лишали свободы, сажая под домашний арест. Физически меня никогда не наказывали. Не били. Но весь тот моральный прессинг, который я переживала изо дня в день… лучше бы меня били.

Обратно в лицей меня вернули в девятом классе по настоянию психолога. Родители периодически шатались по различным курсам и терапиям, на один из которых прихватили и меня. Как результат, первого сентября я стояла на линейке рядом с ребятами из моего нового-старого класса и очень хотела найти друзей. Только вот и здесь меня ждало жестокое разочарование. Последний раз я видела их всех, когда нам было по десять. И все мы были другими людьми. В классе меня не приняли. Я им не понравилась, потому что много знала и не велась на стадный принцип. Потом многие начали приплетать ко всему и мою семью, в тот момент отец как раз попал в думу. Родителям моих одноклассников, живущих с нами в одном поселке, этот факт тоже не нравился, а чем недовольны родители, о том, конечно же, болтают их дети. Так, после месяца учебы я была готова вернуться на домашнее обучение, но не могла. Не могла показать свою слабость перед отцом. Да и перед всем этим стадом тоже.

Леди не плачут, они лишь выше поднимают голову и делают вид, что им это не интересно! И я делала вид, что мне плевать. Понадобилось немного времени, чтобы из забитого мышонка стать для всех холодной зазнавшейся стервой, которая считает себя лучше других и не хочет ни с кем общаться. Вот такая трактовка отношений мне нравилась. Нравилась настолько, что я сама полностью в нее поверила…

– Доченька, – мама коснулась моей ладони, вырывая из воспоминаний.

– Что?

– Позвони отцу.

– Зачем?

– Герда, – удивленно возмущается, – время – ночь уже, а его нет. Спроси, он приедет ночевать? – слегка поторапливает свои же слова, горя нетерпением.

– Я забыла телефон у Сомова, – вру, потому что не хочу звонить отцу.

– Как можно быть такой пустоголовой! – раздраженно мотает головой. – За что мне это все, Господи? – касается пальцами лба. Строя из себя жертву.

– Прости, – шепчу.

– Ну вот зачем мне эти твои извинения? А? Зачем? Никакого же толку нет. Я хоть кому-нибудь в этом доме нужна? – встает с кровати, направляясь за дверь.

Вот и пусть уходит. Отец все равно вернется к завтраку, всегда возвращается.

***

Первый день в лицее после месячного отсутствия кажется нескончаемым. Первые два урока тянутся целую вечность. На большой перемене забираюсь на подоконник в коридоре подальше от столовой, куда табуном рванула основная масса учащихся. Листаю Пашкины сообщения, где он мне скидывал домашку, и ловлю себя на мысли, что одно из сообщений я, кажется, упустила. Спрыгиваю вниз.

Черт, как я так могла? Отец убьет меня, если мне поставят двойку. Ну как я могла забыть про эти дурацкие задания? Открываю учебник, вчитываясь в задачу. Ересь. Ничего не понятно. Кладу на подоконник тетрадь, вырисовывая график, но это лишь жалкая попытка отсрочить свою смерть. Цифры не складываются, а график, конечно же, не строится. Убираю волосы с лица, чувствуя, как краснеют щеки.

– Герда, ты в столовку идешь? – Паша обнимает меня за талию.

– Нет, – нервничаю, и от этого движения получаются рваными, убираю с себя его руки, изворачиваясь от поцелуев в шею.

– Малышка, ты чего?

– Ничего, – повышаю голос, – ничего, – уже спокойнее. – Просто не сделала домашку.

– Ты из-за этого так паришься? Забей! Нафига тебе вообще учиться? Ты со своим папаней в любой вуз поступишь. И медаль получишь.

– Паша, – выдыхаю, оборачиваясь к нему, – я же тебе говорила, что мой отец добился всего своим трудом, и он не поощряет такое отношение к учебе.

– Да это он тебя запугивает просто. Мой тоже так раньше делал, а теперь понял…

– Паша! – вскипаю, потому что он ничего не понял, впрочем, как и сотню предыдущих раз до этого. – Я не пойду в столовую. Мне нужно сделать задание.

– Ладно, – обиженно, – решай свои задачки. Видимо, они тебе важнее меня, – он уходит, а я тру ладонью лоб.

Ну почему он не понимает, почему думает, что все, что я ему говорю, бред? Почему? Чувствую себя виноватой. Но он, конечно, никогда об этом не узнает. Он, как и всегда, придет извиняться, и я его прощу. Мама женит нас с самой первой встречи, по крайней мере, так было еще в том году, в этом же мой отец не слишком жалует Сомовых, и мама поубавила свой пыл. Не знаю, почему у папы так изменилось мнение, но ему не нужно много причин, даже больше, иногда ему достаточно самой крохи. Крохи, которая для других не то что ничего не будет значить, они ее даже не заметят, а мой отец устроит на этот счет целую лекцию, а после навсегда выкинет этого человека из списка людей, имеющих право быть в нашей жизни.

Раздосадовано смотрю на исчирканную тетрадь, сползая по стенке на пол. Притянув колени к груди, склоняю голову – мне нужна передышка.

– Помочь? – раздается совсем близко. Вздрагиваю. Прямо передо мной на корточках сидит Шелест.

– Нет, – вскакиваю, – без тебя обойдусь.

– Да ладно, – садится на подоконник и нагло берет мою тетрадь, – да я смотрю, ты в графиках вообще не шаришь, – берет ручку.

– Не трогай, – но он уже что-то пишет, а я замираю с протянутой в воздухе рукой.